Племён там жило не меньше, чем в наших лесах. Вождь Мстивой,Славомир и половина людей были вагиры, на их языке это значило – мужественныелюди. Вагиры сидели на западе Варяжской страны, рядом с датчанами, и людирассказывали – жестокие дела порою творились там, в сумежных лесах… не вдругобъяснишь. Ну, как если бы весь стала резать корелов, а корелы – словен, и неразобраться уже, кто первый обиделся. Там, в Старграде, был прежде Рюриковстол.

Как звали грозного князя, знали немногие побратимы, верныеблйжники, мешавшие кровь в серебряной чаше. Всем прочим хватало имени его рода.А род восходил к яро-белому Соколу, да не простому – к самому Рарогу, ПтицеОгня!..

Сто лет назад ни один человек не смел сказать своё имя,чтобы не попасть в лапы беде, мало ли кому случится подслушать. Теперь этокасалось больше вождей, не зря жаловались старые люди, мол, всё измельчало. Воти варяг-воевода открыл нам лишь прозвание – Мстящий Воин, Мстивой. Дознайся мыего тайного имени, чего доброго, вздумали бы порчей испортить, да не егоодного, он-то сам мало чего боялся – дружине не было б худа…

…А ещё в Варяжской земле жило племя, рекшееся лютичи, иливильцы, – не надобно толковать, и прозвали, скорее всего, напуганныевраги. И ещё иные, не тише. И от века ездили к нам, избы ставили в Ладоге иокресь… В Ладоге, если не врали, у всех вятших людей была за морем родня, своякровь. Кого же было позвать князю Вадиму в подмогу на северныхразбойников-мореходов, как не другого славного морехода – князя варяжского… ипритом самого словенина вполовину, по матери…

Я вскинула голову, когда ко мне подошла мать. Накануне япринесла несколько зайцев, а нынче на весь двор пахло печевом – не пирожка линадумала поднести? Успело, помню, мелькнуть: и впрямь скоро вырастет борода,девке место в избе, во дворе – мужская работа…

– Беги, дитятко, – проговорила матьторопливо. – Стрый-батюшка ждёт, велит поспешать.

Вот те и пирожки, подумала я, поднимаясь. Может, одинухвачу, когда возвращусь. И зачем бы это я нужна была дядьке. Не иначе решиллося добыть. А не то пошлёт нас с Молчаном за волком на шубу, на одеяло. Ужеобметая ноги в дядькиной влазне, смекнула: для такого у матери был слишком значительныйвид. А может, сани собрали, везти оговорённое в Нетадун?.. Ну, а я тут при чём?Ладно, скоро узнаю.

Я толкнула дверь и вошла. Дядька за что-то выговаривалстаршему сыну, и я, чтобы не мешать, юркнула сперва в женский кут.

Там у светца сидела с шитьём самая младшая дядькина жена,пригожая и молоденькая, на три лета младше меня. Она подняла глаза и улыбнуласьробко и ласково. Мы баловали её и любили, но меньшица в семье всегда вродечернавки, уж во всяком случае пока не родит первого сына. Не при нас этозаведено и даже не при наших отцах, не нами окончится.

Дядька взял её совсем недавно, нынешней осенью. Пускай, мол,все видят – вождь рода не одряхлел. Вождю нельзя одряхлеть: кто становитсяравнодушен к жене, уже больше не может дать своим охотникам удачу в лесу, земле– плодородие… А умрёт – юная жена отойдёт старшему сыну, ведь она ему не мать.

Теперь её живот понемногу круглился, и в улыбке светилатайная гордость: кто угоден Богам более женщины, несущей в себе новую жизнь!

Дядькина болыпуха обнимала её за плечи, по-материнскинашёптывала на ушко. Я подсела с другой стороны, и меньшица прижалась щекой кмоей щеке, холодной с мороза:

– Зимушка… скоро счастлива будешь!

Моя рука, потянувшаяся к шитью, остановилась…

– Зимка! Где ты там! – окликнули из мужского угла.

Я не помню, как поднялась и обошла печь. Хотела облизнутьтреснувшую губу, но язык был шершавым.

Дядька Ждан тогда проводил свою сорок шестую осень, и к еговолосам прилипло уже порядочно снега. Был он крепок и кряжист. Здоровенныйженатый сын стоял перед ним с малиновыми ушами, не смел поднять глаз.

– Сговорил я тебя, беспутную, – сказал дядька ипристукнул кулаком по колену. – Благодари!

…всё, мёртвым голосом сказал во мне кто-то другой. Вот ивсё.

– За кого, батюшка?.. – спросила я еле внятно,так, что дядька даже подался вперёд, прислушиваясь, что лепечу. Девки редкоотваживаются прямо спросить – за кого. Убегают с жарко и сладко колотящимсясердцем и лишь после, окольными путями выпытывают, кто суженый – тот ли, с кеммиловались, с кем у святых ракит о любви толковали на великом празднике, вкороткую летнюю ночь?

– За Соболька, – ответил дядька сердито. –Званко Соболёк за тебя, перестарку, вено даёт. А впору бы и с приплатой носотвернуть!

Я не знаю, может, я действительно благодарила. Во всякомслучае, ни слова поперёк не сказала. А что тут скажешь, если прабабки моипоколениями благодарили старейшин и радовались, что не обошла судьба, что всёбудет как у людей…

Молчан вскинулся на дыбы, заглядывая в лицо. На всё готовбыл ради меня и скулил, не в силах помочь. Потом бросился к клети и выволок заремни мои лыжи. Думал – в лес побегу, разгонять тоску и обиду. Прежде я частотак делала. Теперь, верно, даст нам Соболёк полесовничать… Вот ведь чья волябудет теперь надо мной! Соболька!.. Я вспомнила, как он метал нож в ЗлуюБерёзу. Покорюсь – и сама переломлю в себе что-то, чему уже не срастись. А непокорюсь… У нас так об умерших говорили: ушёл из рода совсем!

Негнущиеся ноги перенесли меня через двор – к избе, потом визбу. Сестрёнки смотрели молча и так, словно в первый раз видели. Верно, матьрассказала. Младшие поняли только, что басней им теперь не дождаться иберестяных кукол чинить будет некому. Зато Белёне обещан был праздник, сияла,ровно кто загодя песочком начистил. А над их головами, на гладких брёвнахстены, на деревянных гвоздях висел дедушкин славный подарок: мой лук.

– Вот девку вашу, стрелять мастерицу, я сам первый бывзял…

Давно произнесённые слова отдались так ясно, что я едва неоглянулась, ища говорившего. Славомир. Славомир и варяги. Братья названые другдругу и всем, кто в отроках перемается и в дружину войдёт… Вот, стало быть,какое решение с лета крепло во мне, чтобы отлиться в ясную мысль только теперь.

Молчан подвывал и скрёбся за дверью. Мать проследила мойвзгляд.

– Доченька, – сказала она и опустилась на лавку,прижимая руку ко рту. Я не ответила.

Я притащила кузов и раскрыла сундук, где зачем-то копилаприданое – вязаное, тканое, шитое. Сундук был устроен по-весски, кадушкой, непропадёт и в пожаре, повалил на бок да выкатил… а хоть бы и пропал!

Я безжалостно выкидывала на пол добро. И наконец вытащиладва узорчатых платья. Остального не жалко, но с ними, хоть режь, разлучиться яне могла. Я их шила с мечтой показаться Тому, кого я всегда ждала… ЗванкоСоболёк – выговорить-то смех!..

Когда платья спрятались в кузовке, Белёна тоже что-топочуяла и взвизгнула, подхватываясь на резвые ножки: